— Да, — просто сказала дама, — полюбили, но он был контрабандист. Почти вор. Мои родители не могли допустить такого мезальянса. И после окончания гимназии меня выдали замуж за офицера. Мы уехали в Петербург. Я была при дворе. А потом... — она вдруг замолчала.

— Потом? — Володе казалось, что он читает роман.

— Потом... потом мой муж умер от болезни. Детей Бог нам не дал. И я вернулась в Одессу. Эдик к тому времени был женат, у него был сын. Но очень скоро жена Эдика сбежала от него с заезжим актером, бросив ребенка. Мы встретились совершенно случайно. И мы скрывали наши отношения от всех. Сын Эдика вырос, женился. У него родился Додик. А потом сына Эдика вместе с женой застрелили во время налета. И Додик остался с дедушкой. Мы всегда встречались тайком...

— Не понимаю... Столько лет... Почему вы должны были скрывать ваши отношения от всех?

Дама печально улыбнулась:

— Мезальянс, дурной тон. Еще живы были мои родители. Они бы не перенесли такого позора! Никто не должен был знать. Мы только в последние годы жили вместе. Уже можно было... — она опустила глаза.

Володя был потрясен этой трагедией. Вся жизнь прошла таким образом, чтобы прятать ее от всех! Тайком, урывками любить, из последних сил скрывать свое счастье и ждать, когда жизнь со всеми ее проблемами и радостями проскользнет, как мимолетная тень. Володе стало грустно. Сколько таких изломанных жизненных историй было погребено под такими чугунными плитами, как происхождение, положение в обществе, обязанности, общественное мнение! Зачем? В первую очередь — зачем?

— Я помогу вам, — Сосновский никак не мог отойти от грустной истории этой жизни. К тому же ему действительно было интересно: что может быть лучше, чем найти пропавшего человека?

— Я помогу вам, — твердо повторил Володя, — расскажите мне все. Итак, по порядку. Где вы живете?

— Мы жили в самом низу Греческой улицы, там, где она пересекается Итальянской, — сказала дама, — я и сейчас живу там. Ближе к Польской и Канатной, вниз. Доходный дом.

— Вы жили вдвоем?

— Да. Когда-то это была квартира родителей Эдика, ну, одна из его квартир, — пояснила дама, — я переехала к нему. Сама я жила на Ришельевской. Это было недалеко оттуда.

— Итак, вы жили вдвоем. Чем занимался Эдик?

— Он служил сторожем при гостинице, дежурил сутки через двое, но все знали, что он один из лучших проводников в городе по катакомбам. Он водил туда разных людей.

— Бандитов? — уточнил Володя.

— Да, — кивнула дама, — к его услугам обращались многие короли. Если спрятать было что нужно, или пересидеть время, или тайный ход к морю... Додик был марвихером при Японце, его уважали. И Эдика уважали тоже.

— Значит, бандиты не могли его убить? — уточнил Володя.

— Нет, конечно! — воскликнула дама. — А зачем? Эдик был нужен воровскому миру. Кто, как не он, знал катакомбы? Уличные короли ценили таких людей. Нет Эдика — нет проводника. Путь в катакомбы закрыт.

— Он водил туристов?

— Приезжие мало интересуются катакомбами, — дама покачала головой, — Эдик водил в катакомбы тех, у кого был там свой интерес.

— А как узнавали о нем?

— А как узнают в Одессе? Все друг о друге всё знают. Когда надо найти человека, сразу молва. Так со всем. Одесса такой город. Этого совершенно нет в Киеве, к примеру. Там по-другому. Но Одесса такой город, где все знают о всех.

— Это так, — кивнул Володя, который уже стал понимать эту особенность одесского сарафанного радио, абсолютно необъяснимую для всех других городов.

— В тот день они пришли в три часа ночи. Постучали в окно — мы ведь живем на первом этаже. Позвали Эдика. Он вышел. А потом вернулся и сказал, что есть клиенты. Им срочно нужно в катакомбы на Канатной, в районе Карантинной гавани.

— Вы их видели? Сколько их было?

— Двое. Одного я запомнила очень хорошо. Подглядела в окно. Красивый мужчина. Высокий, статный. И говорил вежливо, в отличие от второго. Но я боюсь из-за того, что Эдик мне сказал, кто они... — дама понизила голос. — Это были представители большевистского подполья. Они были... красные...

Глава 19

Тусклые лучи холодного зимнего солнца упали на разобранную постель. Несвежие простыни свешивались к полу. Но для Кирсты даже это тусклое подобие одесского солнца было слишком жарким. На ее бледном лице появилась болезненная гримаса. С трудом встав с мягкой постели, Кирста тщательно задвинула штору. Тело ее было болезненно худым. Тощие ребра, впалые бока просвечивали сквозь грязную комбинацию. Острые колени были настолько худы, что моментально вызывали ассоциацию с какой-то неизлечимой болезнью.

Таня подумала, что Кирста уже очень давно сидит на кокаине. Этим объяснялась и ее болезненная худоба, и нервное подергивание ноздрей, от которого по ее некогда красивому лицу пробегали быстрые и мучительные судороги.

Кирста была латышкой. По-русски она говорила плохо, с акцентом. Непонятно, как она попала в Одессу, объяснить этого она так и не смогла, многие судьбы перемешала, выбросила из жизни, как лишние тузы из карточной колоды, беспощадная, бессмысленная война. Это был нежный и хрупкий цветок Балтики, зачахший под палящим одесским солнцем.

Таня с горечью смотрела на Кирсту, не узнавая ту изящную, хрупкую девушку, с которой познакомилась много лет назад. Она начинала уличной на Дерибасовской. Таня познакомилась с ней в компании Лизы, Иды и Цили, как только переехала с бабушкой на Молдаванку. Но, в отличие от благородной Лизы, Кирста плохо сходилась с людьми: она была мелочна, скупа, надменна. И все время стремилась уйти с улицы. Постепенно она перешла в заведение высокого класса. Все девушки диву давались, как ей это удалось — обычно заведения не брали к себе уличных.

А потом Кирста стала петь. У нее обнаружился довольно неплохой голос. Она стала выступать в ресторанах и пользовалась успехом у публики. Кирста могла бы стать настоящей звездой, если бы... Если бы не кокаин.

Кокаин и привел ее в заведение Берты, где она арендовала комнату — своего жилья у нее никогда не было. Кирста все еще пела в ресторанах, а в свободное время обслуживала клиентов заведения Берты. Так было до последнего времени, пока у нее не появился один постоянный клиент. Несмотря на то что он приходил редко — не чаще раза в две недели, Берта не решалась выпускать Кирсту к другим.

Клиентом Кирсты был лже-Японец. А рассказал об этом Тане Витька Грач. Ей пришлось приложить для этого немало усилий. Никого еще она не обхаживала так, как этого приблудного Витьку Грача!

Сама же Таня выглядела прекрасно. Беременность пошла ей на пользу. Она расцвела — стали лучше кожа, волосы. И у нее был совсем маленький живот. Настолько маленький, что легко прятался под пышной юбкой.

— Девчонка у тебя будет, помяни мое слово! — предрекала Циля, которую беременность Тани привела просто в щенячий восторг. Сама она не могла иметь детей. Это были издержки Цилиной профессии и ее страшное горе. Именно поэтому она окружила Таню повышенной заботой и ворковала над ней так, как никто и никогда.

Таня по-прежнему жила у Цили, к которой переселилась и Ида с малышкой. Ида так же сдувала с Тани пылинки. Виктор, муж Цили, был настолько хорошим человеком, что с радостью принял под своей крышей и сестру жены с дочкой, и Таню, и не думал никуда отпускать.

Долгое время провозившись с Витькой Грачом, Таня наконец выпытала запретную информацию — имя зазнобы лже-Японца, которое Витька узнал от одного из самых близких людей главаря. Сам лже-Японец не контактировал с людьми своей банды, и Витька Грач ни разу не видел его в лицо. Тане это казалось странным. Остальным бандитам тоже. Но в последнее время банда лже-Японца проворачивала настолько серьезные дела, что всем доставались просто шикарные куши. А потому бандиты закрывали на все глаза.