В новой банде Японца, куда он с радостью пошел, Витька совершил несколько удачных налетов. А затем Японец велел тихо влезть в кабачок на Преображенской, когда красные гулять будут, и тайком потырить их вещи, сваленные в гардеробе.

Наводка была верной, и в назначенный час Витька Грач крышами пробрался во внутренний дворик-колодец. А двигаясь по крышам, он успел заметить возле входа солдат. Красные тут ничем не отличались от белых — тщательно охраняли фасад и оставили без защиты тыл. Однако без проблем не обошлось: как Грач ни старался, окошко не открывалось.

Подтягиваясь на руках, он из последних сил ковырял в раме гвоздем. Время между тем шло. Витька начал нервничать.

Было слышно, как красные выходят на улицу — покурить, проветриться, погалдеть. Они издавали такой шум, что даже кошки во дворике врассыпную бросались из-под мусорных баков. Это был как раз тот самый благоприятный момент, ради которого Японец и послал его сюда. А Грач терял время, пытаясь поддеть раму окна. Он начал подозревать, что рама не открывается совсем.

Разбить стекло было нельзя: шум привлек бы внимание и работников кухни, и даже самих большевиков на улице. Тогда — провал, и, зная методы красных, расстрел. Конечно, стекло можно было бы разрезать специальным инструментом — но Грач об этом не подумал! Он посчитал задачу простой и ничего с собой не взял.

Раму заклинило намертво. Грач обломал не один ноготь и поцарапал руку, но дело не продвигалось. Зная своего нового главаря, Витька знал, что провала Японец не простит.

Он сам видел, как тот лично пристрелил одного вора, струсившего во время налета. А до того, как пристрелить, прибил его ладонь к стене ножом... Жуткие вопли до сих пор звучали в ушах Витьки. Он тогда перепугался до смерти. И поэтому прекрасно знал, что, вернись он сейчас с пустыми руками, Японец его не простит.

Понимая, что другого выхода у него нет, Витька Грач решил плюнуть на все и разбить стекло. Решение это было отчаянным. И означало оно смерть. Но и так, и так была смерть. Так не все ли равно какая?..

Витька уже занес было кулак над стеклом, как вдруг... Дверь скрипнула, и на пороге возникла девчонка с взъерошенными волосами. Уставившись в упор на Грача, она быстро скомандовала:

— Дурень! А ну иди сюда!

Витька перепугался до полусмерти. Он машинально потянулся за пистолетом, лежащим в кармане, чтобы пристрелить девчонку. Но стрелять было так же рискованно, как разбить стекло.

Девчонка не дала ему такой возможности. Очень быстро она сделала рукой воровской знак, известный всем ворам Одессы, знак, по которому они узнавали друг друга. Полностью успокоившись, Грач спрыгнул вниз.

— Ты кто такая? — шепотом спросил он.

— Да на кухне сегодня работаю, вот, мусор собралась выносить и услышала тебя. Сразу поняла, зачем ты здесь. Ты чей?

— Самого Японца! — надулся гордостью Витька.

— Ух ты! А меня зовут Варька Разгром. Я тоже на Японца хочу работать.

— Так уж Разгром, гы... — осклабился Грач.

— А вот погоди, увидишь. Тебе нельзя здесь быть. Иди со мной.

Девчонка провела Грача в кухню, где было так много людей, что никто ни на кого не смотрел, надела на него белый фартук и сунула в руки поднос с бутылками.

— Неси за мной!

В коридоре девчонка остановила его, достала из кармана пузырек с белым порошком и быстро высыпала все содержимое по бутылкам.

— Они отрубятся там, а мы войдем и все соберем. Выйдем через главный вход. Делим пополам. А за то, что я в долю тебя беру, будешь со мной работать под Японцем, — быстро говорила она.

— Ух ты ушлая... — прямо опешил от такой наг­лости Витька Грач.

— А без меня Японец тебя бы пристрелил!

Они занесли бутылки в зал. Минут через десять всё стихло. Двигаясь бесшумно, Варька и Грач собрали в холщовый мешок бумажники, часы, оружие красных. Отрубившись, те лежали вповалку. Два солдата на главном входе даже не обратили внимания на выходящих, очевидно, приняли за кого-то из компании. Мешок был полон доверху.

Витька, полностью онемев, не спускал со своей спасительницы ошалевших глаз. Таня (это была именно она) мысленно поздравила себя с успешным планом. Накануне ночью Грач разболтал одной из девиц в заведении Берты, что пойдет на дело на Преображенскую, где будут гулять красные. Устроиться на кухню кабачка и намертво приклеить раму слухового окна специальным костяным клеем не составило для Тани никакого труда.

И вот теперь туповатый бандит Витька Грач стал ее пропуском в мир лже-Японца, в который Таня решила попасть во что бы то ни стало.

Глава 17

На третий день после «воцарения» в городе большевиков Володя познакомился с братом Алены, красным комиссаром, возглавившим один из особых отделов ЧК по борьбе с организованной преступностью. А если проще — отдел новой милиции.

После окончательного установления большевистской власти с Володей произошла странная, самому ему не понятная перемена. Вдруг, ни с того ни с сего, Володя заговорил старорежимным, еще царским языком, используя в своей речи обороты, которые он не использовал никогда, даже будучи приглашен ко двору в Санкт-Петербурге.

Два раза Володя с дедушкой, отцом и старшим братом был при дворе государя императора. На императоре был военный мундир, держался он скромно и был немного рассеян. Вечную озабоченность и даже как будто нерешительность выдавали тонкие черты его лица. Володя же в те годы проживал буйную студенческую молодость с отчаянными товарищами и попойками с ними до рассвета. Он носил лихо кепку набекрень и, к ужасу родителей, подражал мужицкому говору, например, употреблял неприличные словечки, как извозчик, доводя тем до белого каления отца и до обморока мать.

Это были годы его вызова, отчаянного сопротивления миру, бесшабашной и прекрасной юности — а у кого все это было не так? Поэтому, в знак протеста, когда с семьей Володя оказался при дворе, он вообще не говорил, а просто, замкнувшись в себе, старался поскорее спрятаться за спины стоявших впереди.

Император показался ему расстроенным и скучным. Тогда Володя ничего не знал о тяжести положения императорской власти, о том, что годы эти близятся к концу, а душу государя рвут страшные мысли о близости падения в бездну. Володе было не до того. Ему страшно хотелось бросить вызов миру и оставить след в обществе. Поэтому он не думал, не видел, не понимал.

Он не старался запомнить те ушедшие часы. Но против воли они отложились в его памяти, и он в мыслях возвращался к ним все чаще и чаще, особенно в последние годы.

Сосновский отчетливо помнил тонкий флер того ушедшего мира. Сияющие хрустальные люстры и натертый до невозможности паркет. Обнаженные плечи дам, сверкающие, как молочный фарфор. Пузырьки в бокалах с шампанским. Разговоры, в которых он мало что понимал. Французская речь. Ушедшие слова. Эпоха, похожая на хрустальную вазу, расколовшуюся на тысячу мелких осколков на покрытых выщерблинами полу.

Император, дедушка, отец, старший брат — все они ушли в вечность, в усыпанное сияющими звездами небо. И оттуда, сверху, с горечью следили за метаморфозами, происходившими в Володиной душе.

А метаморфозы были странные. Словно вызов, словно знак протеста обществу. И, общаясь исключительно с пролетариатом, с люмпенами, большевиками всех видов и сортов, Володя вдруг почему-то заговорил на совершенно чужом для них языке...

Из уст его сыпались фразы, покрытые каким-то странным налетом прошлого, при которых любой пролетарий распахивал глаза. «Третьего дня, соблаговолите, с вашего позволения, позвольте побеспокоить, ничтоже сумняшеся, воистину, нижайшее соизволение, соблаговолите облагодетельствовать» и прочие архаизмы так и сыпались, стоило только Володе раскрыть рот!

Это был его протест против того мира, в котором вчерашний крестьянин, неспособный даже толком написать свое имя, лез вершить чужие судьбы и судить тех, кого он никогда, в силу происхождения и уровня интеллекта, не смог бы понять.